Потолок поднимайте, плотники Выше стропила, плотники Raise High the Roof Beam, Carpenters
Через пару дней после письма меня выписали из лазарета на, так сказать, попечение примерно ярдов трех клейкой ленты, которыми мне обмотали грудную клетку. Затем началась крайне усердная недельная компания по добыче увольнительной на посещение свадьбы. Мне в конце концов удалось ее добиться прилежным подхалимажем перед командиром моей роты – по его собственному признанию, человеком начитанным: его любимым автором по счастью был и мой любимый автор, Д. Мэннинг Вайнз. Или Хайндз. Несмотря на эту духовную меж нами связь, мне удалось выклянчить лишь три дня отпуска, который бы в лучшем случае позволили бы мне только доехать поездом до Нью-Йорка, посмотреть церемонию, заглотить, не жуя, где-нибудь ужин и мокрому как мышь вернуться в Джорджию.
Дня через три после получения письма меня выписали из госпиталя, выдав, так сказать на поруки трем метрам липкого пластыря, обхватившего мои ребра. Потом началась напряженнейшая недельная кампания - надо было получить отпуск на свадьбу. Наконец я добился своего путем настойчивого заискивания перед командиром роты, человеком по его собственному определению, книжным, чей любимый писатель, к счастью, оказался и моим любимцем: это был некий Л. Меннинг Вайнс. Нет, кажется, Хайндс. Но, несмотря на столь прочные духовные узы, связывавшие нас, я добился всего лишь трехдневного отпуска, то есть в лучшем случае времени хватало только на то, чтобы доехать поездом до Нью-Йорка, побыть на свадьбе, наспех где-то пообедать и вернуться в Джорджию в поту и в мыле.
A couple of days after the letter arrived, I was discharged from the hospital, in the custody, so to speak, of about three yards of adhesive tape around my ribs. Then began a very strenuous week's campaign to get permission to attend the wedding. I was finally able to do it by laboriously ingratiating myself with my company commander, a bookish man by his own confession, whose favorite author, as luck had it, happened to be my favorite author - L. Manning Vines. Or Hinds. Despite this spiritual bond between us, the most I could wangle out of him was a three-day pass, which would, at best, give me just enough time to travel by train to New York, sec the wedding, bolt a dinner somewhere, and then return damply to Georgia.
Все общие вагоны в 1942 году проветривались, насколько я помню, лишь номинально, в них изобиловала военная полиция, и пахло апельсиновым соком, молоком и ржаным виски. Ночь напролет я кашля, читая выпуск комиксов "Ас", который мне кто-то любезно одолжил. Когда поезд прибыл в Нью-Йорк – в десять минут третьего в день свадьбы, - я уже весь изошел на кашель, в общем и целом вымотался, взмок, помялся, а клейкая лента моя чесалась адски. В самом Нью-Йорке стояла неописуемая жара. У меня не было времени сперва заскочить к себе на квартиру, поэтому багаж, состоявший из довольно унылой холщовой сумки на молнии, я оставил в стальной ячейке на Пенсильванском вокзале. К вящему моему раздражению, пока я бегал по Швейному кварталу в поисках пустого такси, второй лейтенант Сигнального корпуса, которого я, очевидно, проглядел и не отдал ему честь, переходя Седьмую авеню, вдруг вытащил авторучку и записал мою фамилию, личный номер и адрес части – на виду у любопытствующей кучки гражданских. В "сидячих" вагонах поездов сорок второго года вентиляция, насколько помнится, была чисто условная, все было битком набито военной охраной, пахло апельсиновым соком, молоком и скверным виски. Всю ночь я прокашлял, сидя над комиксом, который кто-то дал мне почитать из жалости. Когда поезд подошел к Нью-Йорку в десять минут третьего, в день свадьбы, я был весь искашлявшийся, измученный, потный и мятый, кожа под липким пластырем зверски зудела. Жара в Нью-Йорке стояла неописуемая. Зайти на квартиру было некогда, и свой багаж, состоявший из весьма неприглядного парусинового саквояжика на "молнии", я оставил в стальном шкафчике на Пенсильванском вокзале. И как нарочно, в ту минуту, как я брел мимо магазинов готового платья, ища такси, младший лейтенант службы связи, которому я, очевидно, забыл отдать честь, переходя Седьмую авеню, вдруг вынул самописку и под любопытными взглядами кучки прохожих записал мою фамилию, номер части и адрес. All sit-up coaches on trains in 1942 were only nominally ventilated, as I remember, abounded with M.P.s, and smelled of orange juice, milk, and rye whiskey. I spent the night coughing and reading a copy of Ace Comics that someone was kind enough to lend me. When the train pulled into New York - at ten after two on the afternoon of the wedding - I was coughed out, generally exhausted, perspiring, unpressed, and my adhesive tape was itching hellishly. New York itself was indescribably hot. I had no time to go to my apartment first, so I left my luggage, which consisted of a rather oppressive-looking little canvas zipper bag, in one of those steel boxes at Penn Station. To make things still more provocative, as I was wandering around in the garment district trying to find an empty cab, a second lieutenant in the Signal Corps, whom I'd apparently overlooked saluting, crossing Seventh Avenue, suddenly took out a fountain pen and wrote down my name, serial number, and address while a number of civilians looked interestedly on.
Наконец, уже совсем ослабнув, я забрался в такси. Водителю объяснил, куда ехать, чтобы он доставил меня как минимум к старому дому "Карла и Эмми". Но как только мы заехали в тот квартал задача, крайне упростилась. Двигайся, куда все. Там даже установили холщовый навес. Мгновение спустя я уже входил в огромный старый особняк из бурого песчаника, и меня встречала очень симпатичная женщина с лавандовыми волосами, которая осведомилась, со стороны жениха я или со стороны невесты. Я ответил, что жениха.
- О, - сказала она, - ну, мы просто сгребаем всех в кучу. – Довольно несдержанно рассмеялась и проводила меня до самого, кажется, последнего свободного складного стула в крайне переполненной громадной зале. За тридцать лет в памяти моей образовался провал касаемо общих физических деталей залы. Помимо того, что она была набита битком и в ней стояла удушающая жара, помню только две вещи: почти прямо у меня за спиной играл орган, и женщина непосредственно справа от меня повернулась и рьяным театральным шепотом произнесла:
- Я Хелен Силзбёрн! Из местоположения наших стульев я заключил, что это не матушка невесты, но, чтобы уж наверняка, улыбнулся, общительно кивнул и уже собрался было сказать, кто я, но она поднесла благопристойный пальчик губам, и мы оба устремили взоры вперед. Было что-то около трех. Я закрыл глаза и стал ждать - с легкой опаской, когда органист доиграет сопроводительную музыку и приступить к "Лоэнгрину".
В такси я совсем размяк. Водителю я дал указание довезти меня хотя бы до дома, где когда-то "утопали в роскоши" Карл и Эмит. Но когда мы доехали до этого квартала, все оказалось очень просто. Надо было только идти вслед за толпой. Там был даже полотняный балдахин. Через несколько минут я вошел в огромнейший старый каменный дом, где меня встретила очень красивая дама с бледно-лиловыми волосами, которая спросила, чей я знакомый - жениха или невесты. Я сказал - жениха.
- О-о, - сказала она, - знаете, тут у нас все перемешалось. - Она засмеялась слишком громко и указала на складной стул - последний свободный стул в огромной, переполненной до отказа гостиной.
В моей памяти за тринадцать лет произошло полное затмение - подробностей, касающихся этой комнаты, я не помню. Кроме того, что она была битком набита и что было невыносимо жарко, я припоминаю только две детали: орган играл прямо за моей спиной, а женщина, сидевшая справа, обернулась ко мне и восторженным театральным шепотом сказала: "Я Элен Силсберн! " По расположению наших мест я понял, что это не мать невесты, но на всякий случай я заулыбался, и закивал изо всех сил, и уже собрался было представиться ей, но она церемонно приложила палец к губам и мы оба посмотрели вперед. Было приблизительно три часа. Я закрыл глаза и стал несколько настороженно ждать, пока органист не перестанет играть разные разности и не загремит свадебным маршем из "Лоэнгрина".
I was limp when I finally got into a cab. I gave the driver directions that would take me at least as far as 'Carl and Amy's' old house. As soon as we arrived in that block, however, it was very simple. One just followed the crowd. There was even a canvas canopy. A moment later, I entered an enormous old brownstone and was met by a very handsome, lavender-haired woman, who asked me whether I was a friend of the bride or the groom. I said the groom. 'Oh,' she said, 'well, we're just bunching everybody up together.' She laughed rather immoderately, and showed me to what seemed to be the last vacant folding chair in a very crowded outsize room. I have a thirteen-year-old blackout in my mind with regard to the over-all physical details of the room. Beyond the fact that it was jam-packed and stifling hot, I can remember only two things: that there was an organ playing almost directly behind me, and that the woman in the seat directly at my right turned to me and enthusiastically stage-whispered, 'I'm Helen Silsburn!' From the location of our seats, I gathered that she was not the bride's mother, but, to play it safe, I smiled and nodded gregariously, and was about to say who I was, but she put a decorous finger to her lips, and we both faced front. It was then, roughly, three o'clock. I closed my eyes and waited, a trifle guardedly, for the organist to quit the incidental music and plunge into 'Lohengrin'.
Не имею четкого представления, как прошли следующие час с четвертью, если не считать того факта, что к "Лоэнгрину" никто не приступил. Помню довольно рассосредоточенную стайку незнакомых лиц, которые украдкой то и дело оборачивались поглядеть, кто же это кашляет. И помню, как женщина справа обратилась ко мне еще раз – тем же довольно праздничным шепотом.
- Наверняка, что-то задерживается, - сказала она. – Вы судью Рэнкера видели вообще? У него лицо, как у святого. И помню, органная музыка на странный манер, едва ли ни отчаянно в какой-то миг металась от Баха к ранним Роджерсу и Харту! Хотя в целом, боюсь, я проводил время, посиживая у собственного больничного одра и сочувствуя тому, как вынужден давить в себе кашель. Все время, пока я там сидел, меня не покидал тягучий мандраж: вот сейчас у меня откроется кровотечение или, на худой конец, треснет ребро, несмотря на корсет из клейкой ленты.
Я очень ясно представляю себе, как прошел следующий час с четвертью, кроме того важного факта, что марш из "Лоэнгрина" так и не загремел. Помню, что какие-то незнакомые люди то и дело оборачивались отовсюду, чтобы взглянуть исподтишка, кто это так кашляет. Помню, что женщина справа еще раз заговорила со мной тем же несколько приподнятым шепотом.
- Очевидно, какая-то задержка, - сказала она. - Вы когда-нибудь видели судью Ренкера? У него лицо святого!
Помню, как органная музыка неожиданно и даже в каком-то отчаянии вдруг перешла с Баха на раннего Роджерса и Харта. Но главным образом я как бы сочувственно стоял над собственной больничной койкой, жалея себя за то, что приходилось подавлять припадки кашля. Все время, пока я сидел в этой гостиной, изредка мелькала трусливая мысль, что, несмотря на корсет из липкого пластыря, у меня хлынет горлом кровь или вот-вот лопнет ребро.
I haven't a very clear idea of how the next hour and a quarter passed, aside from the cardinal fact that there was no plunging into 'Lohengrin'. I remember a little dispersed band of unfamiliar faces that surreptitiously turned around, now and then, to sec who was coughing. And I remember that the woman at my right addressed me once again, in the same rather festive whisper. 'There must be some delay,' she said. 'Have you ever seen Judge Ranker? He has the face of a saint.' And I remember the organ music veering peculiarly, almost desperately, at one point, from Bach to early Rodgers and Hart. On the whole, though, I'm afraid, I passed the time paying little sympathetic hospital calls on myself for being obliged to suppress my coughing spells. I had a sustained, cowardly notion, the entire time I was in the room, that I was about to hemorrhage, or, at the very least, fracture a rib, despite the corset of adhesive tape I was wearing.
В двадцать минут пятого – или, если взглянуть на вещи прямее, через час двадцать после того, как все разумные надежды улетучились, - незамужняя невеста, опустив голову, с родителями по бокам, была выведена из здания и хрупко сопровождена по длинному лестничному маршу к тротуару. После чего ее поместили – едва ли, кажется, не затолкали, - в первый же зализанный черный наемный автомобиль, что вторым рядом дожидался у обочины. То был до крайности наглядный миг - в самый раз для бульварной прессы – и как все подобные бульварные мгновения дополнялся полным комплектом зевак, поскольку свадебные гости (и я в их числе) уже вываливали из здания - весьма пристойно, однако встревоженными, не сказать – пучеглазыми роями. Если у зрелища имелся хоть сколько-нибудь смягчающий аспект, за него несла ответственность сама погода. Июньское солнце так жарило и сияло, возводило такой барьер фотовспышек, что образ невесты, пока она едва ль не изможденно ковыляла по ступенькам, скорее смазывался там, где кляксы были уместнее всего. В двадцать минут пятого, или, грубо говоря, через двадцать минут после того, как последняя надежда исчезла, невенчанная невеста, опустив голову неверным шагом под двусторонним конвоем родителей проследовала вниз подлинной каменной лестнице на улицу. Там, словно передавая с рук на руки, ее наконец поместили в первую из лакированных черных машин, ожидавших двойными рядами у тротуара. Момент был чрезвычайно живописный - настоящая иллюстрация из журнала, - и, как полагается на таких иллюстрациях, в нее попало положенное число свидетелей: свадебные гости (в том числе и я), хотя и пытаясь соблюдать приличия, уже стали толпами высыпать из дому и жадно, чтобы не сказать, выпучив глаза, уставились на невесту. И если что-то хоть немного смягчило картину, то благодарить за это надо было погоду. Июньское солнце палило и жгло с беспощадностью тысячи фотовспышек, так что лицо невесты, в полуобмороке спускавшейся с каменной лестницы, плыло в каком-то мареве, а это было весьма кстати. At twenty minutes past four - or, to put it another, blunter way, an hour and twenty minutes past what seemed to be all reasonable hope - the unmarried bride, her head down, a parent stationed on either side of her, was helped out of the building and conducted, fragilely, down a long flight of stone steps to the sidewalk. She was then deposited - almost hand over hand, it seemed - into the first of the sleek black hired cars that were waiting, double-parked, at the curb. It was an excessively graphic moment - a tabloid moment - and, as tabloid moments go, it had its full complement of eyewitnesses, for the wedding guests (myself among them) had already begun to pour out of the building, however decorously, in alert, not to say goggle-eyed, droves. If there was any even faintly lenitive aspect of the spectacle, the weather itself was responsible for it. The June sun was so hot and so glaring, of such multi-flashbulblike mediacy, that the image of the bride, as she made her almost invalided way down the stone steps, tended to blur where blurring mattered most.
Едва машина невесты удалилась с места действия по крайней мере физически, напряжение на тротуаре – особенно возле жерла полотняного навеса, на обочине, где ошивался, например, я – выродилось в то смятение, которое будь здание церковью, а день воскресеньем, можно было бы принять за вполне обычное рассосредоточение паствы. Затем очень как-то вдруг с нажимом разнеслось – вроде бы от невестиного дяди Эла, – что гостям нужно воспользоваться машинами у обочины; то есть все равно, будет банкет, не будет банкета, поменялись планы или не поменялись. Если возможно судить по реакции тех, кто меня окружал, предложение, в общем, восприняли как некий beau geste. Однако не само собой разумелось, что "воспользоваться" машинами следовало лишь после того, как потребные транспортные средства разберет, дабы тоже покинуть место действия солидный с виду отряд, определяемый, как "ближайшие родственники" невесты. И после отчасти загадочного промедления, смахивавшего на затор (я при этом оставался на странный манер пригвожден к месту), "ближайшие родственники" действительно начали свой исход – аж по шесть-семь человек на машину, либо всего по трое-четверо. Число это, насколько я понимал, зависело от возраста, манер и ширины бедер первого, кто занимал место. Когда свадебный экипаж, так сказать, физически исчез со сцены, выжидательное напряжение на тротуаре - особенно под самым полотняным балдахином, где околачивался и я, - превратилось в обычную толчею, и если бы этот дом был церковью, а день - воскресеньем, можно было подумать, что просто прихожане, толпясь, расходятся после службы. Внезапно с подчеркнутой настойчивостью стали передавать якобы от имени невестиного дяди Эла, что машины поступают в распоряжение гостей, даже если прием не состоится, и планы изменятся. Судя по реакции окружавших меня людей, это было принято как "beau geste". Но при этом было сказано, что машины поступят "в распоряжение" только после того, как внушительный отряд весьма почтенных людей, называемых "ближайшие родственники невесты", будет вполне обеспечен всем транспортом, который окажется необходим, чтобы и они могли сойти со сцены. И после несколько непонятной, как мне показалось, толкотни (во время которой меня зажали как в тиски и приковали к месту) вдруг действительно начался исход "ближайших родственников": они размещались по шесть-семь человек в машине, хотя иногда садились и по трое и по четверо. Зависело это, как я понял, от возраста, поседения и ширины бедер первого, кто садился в машину. Once the bridal car was at least physically removed from the scene, the tension on the sidewalk - especially around the mouth of the canvas canopy, at the curb, where I, for one, was loitering - deteriorated into what, had the building been a church, and had it been a Sunday, might have been taken for fairly normal congregation-dispersing confusion. Then, very suddenly, the emphasized word came - reportedly from the bride's Uncle Al - that the wedding guests were to use the cars standing at the curb; that is, reception or no reception, change of plans or no change of plans. If the reaction in my vicinity was any criterion, the offer was generally received as a kind of beau geste. It didn't quite go without saying, however, that the cars were to be 'used' only after a formidable-looking platoon of people - referred to as the bride's 'immediate family' - had taken what transportation they needed to quit the scene. And, after a somewhat mysterious and bottleneck-like delay (during which I remained peculiarly riveted to the spot), 'the immediate family' did indeed begin to make its exodus, as many as six or seven persons to a car, or as few as three or four. The number, gathered, depended upon the age, demeanour, and hip spread of the first occupants in possession.
Ни с того ни с сего после чьего-то после чьего-то прощального предложения – отчетливого приказа – я понял, что стою на самой обочине непосредственно в жерле полотняного навеса и помогаю людям садиться в машины. Каким образом я оказался выделен для несения этого наряда, заслуживает не очень глубоких умопостроений. Насколько мне известно, неопределенный активист средних лет, избравший меня для наряда, и отдаленнейшего понятия не имел, что я – брат жениха. Следовательно, представляется логичным, что выбрали меня по иным, куда менее поэтичным причинам. На дворе 1942 год. Мне 23 и я только что призван в армию. Сдается, сам возраст мой, обмундирование и безошибочно исправная тускло-оливковая аура, витавшая надо мной, не оставляли сомнений в том, кому здесь работать швейцаром.
Мне было не только двадцать три года – года мои являли приметную задержку в развитии. Помню, я сажал людей в машины совершенно неклвалифицированно. Напротив, занимался я этим с неким хитроумным курсантстким подобием целеустремленности либо преданности долгу. Всего через несколько минут я озознал, что обслуживаю нужды преимущественно старшего, более низкорослого и мясистого поколения, и мои обязанности рукоподователя и двереоткрывальщика приняли еще более липово властный оттенок. Я начал вести себя, как крайне проворный, целиком и полностью распологающий к себе молоденький гигант с кашлем.
Вдруг по чьему-то указанию, брошенному вскользь, но весьма четко, я очутился у обочины, около балдахина, и стал подсаживать гостей в машины. Не мешало бы поразмыслить, почему на эту ответственную должность выбрали именно меня. Насколько я понял, неизвестный пожилой деятель, распорядившийся мною таким образом, не имел ни малейшего понятия о том, что я брат жениха. Поэтому логика подсказывает, что выбрали меня по другим, гораздо менее лирическим причинам. Шел сорок второй год. Мне было двадцать три года, я только что попал в армию. Убежден, что лишь мой возраст, военная форма и тускло-защитная аура несомненной услужливости, исходившая от меня, рассеяли все сомнения в моей полной пригодности для роли швейцара.
Но я был не только двадцатитрехлетним юнцом, но и сильно отстал для своих лет. Помню, что, подсаживая людей в машины, я не проявлял даже самой элементарной ловкости. Напротив, я проделывал это с какой-то притворной школьнической старательностью, создавая видимость выполнения важного долга. Честно говоря, я уже через несколько минут отлично понял, что приходится иметь дело с поколением гораздо более старшим, хорошо упитанным и низкорослым, и моя роль поддерживателя под локоток и закрывателя дверей свелась к чисто показным проявлениям дутой мощи. Я вел себя как исключительно светский, полный обаяния юный великан, одержимый кашлем.
Suddenly, at someone's parting - but markedly crisp - suggestion, I found myself stationed at the curb, directly at the mouth of the canvas canopy, attending to helping people into cars. How I had been singled out to fill this post deserves some small speculation. So far as I know, the unidentified, middleaged man of action who had picked me for the job hadn't a glimmer of a notion that I was the bridegroom's brother. Therefore, it seems logical that I was singled out for other, far less poetic reasons. The year was 1942. 1 was twenty-three, and newly drafted into the Army. It strikes me that it was solely my age, my uniform, and the unmistakably serviceable, olivedrab aura about me that had left no doubt concerning my eligibility to fill in as doorman.
I was not only twenty-three but a conspicuously retarded twenty-three. I remember loading people into cars without any degree of competence whatever. On the contrary, I went about it with a certain disingenuous, cadetlike semblance of single-mindedness, of adherence to duty. After a few minutes, inn fact, I became all too aware that I was catering to the needs of a predominantly older, shorter, fleshier generation, and my performance as an arm taker and door closer took on an even more thoroughly bogus puissance. I began to conduct myself like an exceptionally adroit, wholly engaging young giant with a cough.
Но дневная жара, если выразиться очень мягко угнетала, а вознаграждение за мою службу, надо полагать, выглядело все более символическим. Хотя толпа «ближайших родственников» вроде бы почти не поредела, я внезапно сам ринулся в какой-то недозагруженный автомобиль, как только он стал отъезжать от обочины. При этом я крайне звучно (видать, в наказание) треснулся головой о крышу. Среди пассажиров оказалась не кто иная, как моя знакомая шепталка Хелен Силзбёрн – и она тут же кинулась мне безусловно сочувствовать. Удар, очевидно, прозвучал на весь салон. Но в двадцать три года я относился к такой разновидности юношества, коя на всякое увечье, нанесенное их персонам, исключая разве чо проломленный череп, реагирует гулким хохотом недоразвитых. Но страшная духота, мягко говоря, угнетала меня, и никакая награда за мои старания не маячила впереди. И хотя толпа "ближайших родственников" едва только начинала редеть, я вдруг втиснулся в одну из свежезагруженных машин, уже трогавшуюся со стоянки. При этом я с громким стуком (как видно, в наказание) ударился головой о крышу. Среди пассажиров машины оказалась та самая шептунья, Элен Силсберн, которая тут же стала выражать мне свое неограниченное сочувствие. Грохот удара, очевидно, разнесся по всей машине. Но в двадцать три года я принадлежал к тому сорту молодых людей, которые, претерпев на людях увечье, кроме разбитого черепа, издают лишь глухой, нечеловеческий смешок. But the heat of the afternoon was, to say the least, oppressive, and the compensations of my office must have seemed to me increasingly tokenless. Abruptly, though the crowd of 'immediate fancily' seemed scarcely to have begun to thin out, I myself lunged into one of the freshly loaded cars, just as it started to draw away from the curb. In doing it, I hit my head a very audible (perhaps retributive) crack on the roof. One of the occupants of the car was none other than my whispering acquaintance, Helen Silsburn, and she started to offer me her unqualified sympathy. The crack had evidently resounded throughout the car. But at twenty-three I was the sort of young man who responds to all public injury of his person, short of a fractured skull, by giving out a hollow, subnormal-sounding laugh.
Машина тронулась на запад – прямо, так сказать, в открытую духовку заката. И двигалась на запад два квартала, пока не достигла Мэдисон-авеню, где резко свернула вправо. Мне мстилось, что всех нас от кошмароной жаровой трубы солнца спасают лишь невообразимая сметка и умения нашего безымянного водителя.
Первые четыре или пять кварталов к северу по Мэдисон беседа в машине главным образом сводилась к замечаниям вроде «Я вас не стесняю?» и «Первый раз в жизни такая жара». Той, с кем такая жара приключилась впервые в жизни, была замужняя подружка невествы – это я выяснил, отчасти подслушивая на тротуаре.
Дюжая девка лет двадцати четырех-пяти в розовом атласном платье, с ободком искусственных незабудок на голове. От нее отчетливо несло атлетикой, словно годом-двумя ранее в колледже она специализировалась по физвоспитанию. На коленях она держала букет гардений – точно сдувшийся волейбольный мяч. Сидела она сзади, бедром к бедру со своим мужем и крохотным старичком в цилиндре и визитке, державшим незажженную гаванскую сигару из настоящего кубинского табака. Мы с миссис Силзбёрн – колени наши попарно и целомудренно соприкасались – занимали откидные сидения. Дважды, безо всяких оправданий с моей стороны, из чистого одобрения я бросал через плечо взгляды на крохотного старичка. Когда я осуществлял погрузку в машины и открывал ему дверцу, меня посетил мимолетный соблазн физически взять его на руки и нежно сунуть в салон прямо сквозь открытое окно. Он был воплощенной крохотностью, наверняка не больше четырех футов и девяти-десяти дюймов росточком, причем не карлик и не лилипут. В машине он сидел, очень мрачно вперившись взглядом куда-то вперед. На второй раз я заметил на лацкане его визитки, похоже, старое пятно от подливки. Кроме того, я обратил внимание, что шелковый цилиндр на добрых четыре-пять дюймов не достает до потолка салона… Однако по большей части те первые несколько минут в машине меня главным образом заботило состояние моего здоровья. Помимо плеврита и ушибленной головы у меня, ипохондрика, развилось представление, что начинается острый фарингит. Я сидел и исподтишка выгибал язык, ощупывая якобы пораженную область. Смотрел я, насколько мне помнится, прямо перед собой, в затылок шоферу, являвший собой рельефную карту шрамов от нарывов, и тут моя приятельница по откидному сиденью обратилась ко мне:
– Мне внутри не удалось у вас спросить. Как ваша милая матушка? Вы же Дики Бриганца?
Язык мой при этом вопросе был пытливо загнут назад – до самого мягкого нёба. Я расправил отросток, сглотнул и повернулся к ней. Ей было лет пятьдесят или около того, одета модно и со вкусом. Густо наштукатуренная. Я ответил, что нет, отнюдь.
Она чуточку на меня сощурилась и ответила, что я – вылитый мальчик Силии Бриганцы. В районе губ. Лицом своим я попытался изъяснить, что совершить такую ошибку немудрено. И продолжал пялиться в затылок шоферу. В машине все стихло. Я глянул в окно, чтобы как-то разнообразить вид.
– Как вам нравится армия? – спросила миссис Силзбёрн.
Вдруг решила поддержать беседу.
В этот конкретный миг, на меня напал кашель. Когда приступ миновал, я со всем возможным рвением повернулся к ней и сказал, что завел там много приятелей. Разворачиваться было трудно – из-за опалубки клейкой ленты, что охватывала мою диафрагму. Она кивнула.
– Мне кажется, все вы просто изумительны, – сказала она несколько двусмысленно. – Вы друг невесты или жениха? – затем спросила она, мягко переходя к сути.
– Ну, вообще-то я не совсем друг…
– Только не вздумайте сказать, что вы друг жениха, перебила меня подружка невесты с заднего сиденья. Ну окажись он у меня в руках хотя б минуты на две. Толькодве минуты, и все.
Машина пошла на запад и словно въехала прямо в раскаленную печь предзакатного неба. Так она проехала два квартала, до Мэдисон-авеню, и резко повернула на север. Мне казалось, что только необычная ловкость какого-то безвестного, но опытного водителя спасла нас от гибели в раскаленном солнечном горне.
Первые четыре или пять кварталов по Мэдисон-авеню на север мы проехали под обычный обмен фразами, вроде: "Я вас не очень стесняю? ", или: "Никогда в жизни не видала такой жары! " Дама, никогда в жизни не видавшая такой жары, оказалась, как я подслушал, еще стоя у обочины, невестиной подружкой. Это была мощная особа, лет двадцати четырех или пяти, в розовом шелковом платье, с венком искусственных незабудок на голове. В ней явно чувствовалось нечто атлетическое, словно год или два назад она сдала экзамен в колледже на инструктора по физическому воспитанию. Даже букет гардений, лежавший у нее на коленях, походил на опавший волейбольный мяч. Она сидела сзади, зажатая между своим мужем и крошечным старичком во фраке и цилиндре, с незажженной гаванской сигаретой светлого табака в руке.
Миссис Силсберн и я, непорочно касаясь друг друга коленями, занимали откидные места. Дважды без всякого предлога, просто из чистого восхищения я оглядывался на крошечного старичка. В ту первую минуту, когда я только начал загружать машину и открыл перед ним дверцу, у меня мелькнуло желание подхватить его на руки и осторожно всадить через открытое окошко. Он был такой маленький, ростом никак не больше четырех фунтов и девяти-десяти дюймов, и, однако, не казался ни карликом, ни лилипутом. В машине он сидел прямо и весьма сурово глядел вперед. Обернувшись во второй раз, я заметил, что у него на лацкане фрака было пятно, очень похожее на застарелые следы жирного соуса. Заметил я также, что его цилиндр не доходил до крыши машины дюйма на четыре, а то и на все пят ь... Однако в первые минуты нашей поездки меня больше всего интересовало состояние собственного моего здоровья. Кроме плеврита и шишки на голове, меня донимало пессимистическое предчувствие начинающейся ангины. Тайком я пытался завести язык как можно дальше и обследовать подозрительные места в глотке. Помню, что я сидел, уставившись прямо в затылок водителя, который представлял собой рельефную карту шрамов от залеченных фурункулов, как вдруг моя соседка по откидной скамеечке спросила меня:
- А как поживает ваша милая мамочка? Ведь вы Дикки Бриганза, да?
Язык у меня в эту минуту был занят обследованием мягкого неба и завернут далеко назад. Я его развернул, проглотил слюну и посмотрел на соседку. Ей было лет под пятьдесят, одета она была модно и элегантно. На лице толстым блином лежал густой грим.
Я ответил, что - нет, я не он.
Она, слегка прищурившись, посмотрела на меня и сказала, что я как две капли воды похож на сына Селии Бриганза. Особенно рот. Я попытался выражением лица показать что людям, мол свойственно ошибаться. И снова уставился в затылок водителю. В машине наступило молчание. Для разнообразия я посмотрел в окно.
- Вам нравится служить в армии? - спросила миссис Силсберн мимоходом,лишь бы что-то сказать.
Но именно в эту минуту на меня напал кашель. Когда приступ прошел, я обернулся к ней и со всей доступной мне бодростью сказал, что у меня в армии много товарищей. Ужасно трудно было поворачиваться к ней, - очень давил на диафрагму липкий пластырь.
Она закивала.
- Я считаю, что вы все просто чудо! - сказала она несколько двусмысленно. - Скажите, а вы друг невесты или жениха? - вдруг в упор спросила она.
- Видите ли, я не то чтобы друг...
- Лучше молчите, если вы друг жениха! - прервал меня голос невестиной подружки за спиной. - Ох, попадись он мне в руки хоть на две минуты. Всего на две минутки - больше мне не потребуется!
The car moved west, directly, as it were, into the open furnace of the late-afternoon sky. It continued west for two blocks, till it reached Madison Avenue, and then it right-angled sharply north. I felt as though we were all being saved from being caught up by the sun's terrible flue only by the anonymous driver's enormous alertness and skill.
The first four or five blocks north on Madison, conversation in the car was chiefly limited to remarks like 'Am I giving you enough room?' and 'I've never been so hot in my entire life.' The one who had never been so hot in her entire life was, as I'd learned from a certain amount of eavesdropping at the curb, the bride's Matron of Honor. She was a hefty girl of about twenty-four or -five, in a pink satin dress, with a circlet of artificial forget-me-nots in her hair. There was a distinctly athletic ethos about her, as if, a year or two earlier, she might have majored in physical education in college. In her lap she was holding a bouquet of gardenias rather as though it were a deflated volley-ball. She was seated in the back of the car, hippressed between her husband and a tiny elderly man in a top hat and cutaway, who was holding an unlighted clear-Havana cigar. Mrs Silsburn and I - our respective inside knees unribaldly touching-occupied the jump seats. Twice, without any excuse whatever, out of sheer approval, I glanced around at the tiny elderly man. When I'd originally loaded the car and held the door open for him, I'd had a passing impulse to pick him up bodily and insert him gently through the open window. He was tininess itself, surely being not more than four nine or ten and without being either a midget or a dwarf. In the car, he sat staring very severely straight ahead of him. On my second look around at him, I noticed that he had what very much appeared to be an old gravy stain on the lapel of his cutaway. I also noticed that his silk hat cleared the roof of the car by a good four or five inches.... But for the most part, those first few minutes in the car, I was still mainly concerned with my own state of health. Besides having pleurisy and a bruised head, I had a hypochondriac's notion that I was getting a strep throat. I sat surreptitiously curling back my tongue and exploring the suspected ailing part. I was staring, as I remember, directly in front of me, at the back of the driver's neck, which was a relief map of boil scars, when suddenly my jump-scat mate addressed me: 'I didn't get a chance to ask you inside. How's that darling mother of yours? Aren't you Dickie Briganza?'
My tongue, at the time of the question, was curled back exploratively as far as the soft palate. I disentangled it, swallowed, and turned to her. She was fifty, or thereabouts, fashionably and tastefully dressed. She was wearing a very heavy pancake makeup. I answered no - that I wasn't.
She narrowed her eyes a trifle at me and said I looked exactly like Celia Briganza's boy. Around the mouth. I tried to show by my expression that it was a mistake anybody could make. Then I went on staring at the back of the driver's neck. The car was silent. I glanced out of the window, for a change of scene.
'How do you like the Army?' Mrs Silsburn asked. Abruptly, conversationally.
I had a brief coughing spell at that particular instant. When it was over, I turned to her with all available alacrity and said I'd made a lot of buddies. It was a little difficult for me to swivel in her direction, what with the encasement of adhesive tape around my diaphragm.
She nodded. ' I think you're all just wonderful,' she said, somewhat ambiguously. 'Are you a friend of the bride's or the groom's?' she then asked, delicately getting down to brass tacks.
'Well, actually, I'm not exactly a friend of -'
'You'd better not say you're a friend of the groom,' the Matron of Honor interrupted me, from the back of the car. 'I'd like to get my hands on him for about two minutes. Just two minutes, that's all.'
Миссис Силзбёрн быстро – но целиком – обернулась, дабы улыбнуться оратору. Затем снова села лицом вперед. Мы с ней описали круг почти одновременно. Если учесть, что миссис Силзбёрн оборачивалась лишь на миг, улыбка, которой она одарила подружку невесты, была просто откидным шедевром. Достаточно яркая, выражала неограниченную горячую поддержку всей молодежи на свете, но особенно – сей горячей и искренней посланнице оного возрастного среза, вероятно, представленной миссис Силзбёрн чуть ли не мимоходом, если представленной вообще.
– Кровожадная девица, – хмыкнул мужской голос. И мы с миссис Силзбёрн повернулись опять. То заговорил муж подружки невесты. Сидел он прямо за мной, слева от супруги. Мы кратко обменялись тем пустым нетоварищеским взглядом, которым в разгульном 1942 году обменивались, пожалуй, лишь офицеры с рядовыми. Первый лейтенант Сигнального корпуса, он носил очень интересную летную фуражку – с козырьком, но без проволочного каркаса в тулье, что владельцу такого убора обычно придает определенный бестрепетный вид, к коему он, надо полагать, и стремился. В его же случае фуражка подобного результата отнюдь не добивалась. Похоже, она служила лишь одной цели – делать так, чтобы в сравнении с ней мой собственный огромный уставной убор выглядел скорее клоунским колпаком, который нервно извлекли из мусоросжигателя. Лицо у лейтенанта было землистое и где-то в глубине казалось испуганным. Потел он почти с неописуемой чрезмерностью – лоб, верхняя губа, даже кончик носа – до того, что хотелось дать ему соляную таблетку.
– Я женат на самой кровожадной девице в шести округах, – сказал он миссис Сизбёрн и еще раз мягко, на публику хмыкнула. С машинальным почтением к его званию, я чуть было не подхмыкнул ему – коротко, бессмысленно, как чужак и призывник, что ясно обозначало бы, что я с ним и всеми остальными в машине заодно, а не против кого-то.
– Я не шучу, – произнесла подружка невесты. – Две минуты – и все, братец. Ох взять бы этими ручками моими… – Ладно, не заводись, а? Полегче, – сказал ее муж, очевидно располагавший неисчерпаемым запасом супружеского добродушия. – Полегче. Дольше продержишься.
Миссис Силсберн обернулась круто, в полный оборот, чтобы улыбнуться говорившей. И снова - полный поворот на месте. Мы с ней крутнулись почти одновременно. Поворот был мгновенный. И улыбка, которой она одарила невестину подружку, была чудом эквилибристики. В живости этой улыбки выражалась симпатия ко всему молодому поколению во всем мире и особенно к данной представительнице этой молодежи - такой смелой, такой откровенной, - впрочем, она еще мало с ней знакома.
- Кровожадное существо! - сказал со смешком мужской голос. Миссис Силсберн и я опять обернулись. Заговорил муж невестиной подружки. Он сидел прямо за моей спиной слева от жены. Мы с ним обменялись беглым недружелюбным взглядом, каким в тот недоброй памяти в 1942 год могли обменяться только офицер с простым солдатом. На нем, старшем лейтенанте службы связи, была очень забавная фуражка летчика военно-воздушных сил - с огромным козырьком и тульей, из которой была вынута проволока, что обычно придавало владельцу фуражки какой-то, очевидно заранее задуманный, беззаветно-храбрый вид. Но в данном случае фуражка своей роли никак не выполняла. Она главным образом работала на то, чтобы мой собственный, положенный по форме и несколько великоватый для меня головной убор выглядел как шутовской колпак, впопыхах вытащенный кем-то из мусоропровода.
Вид у лейтенанта был болезненный и загнанный. Он ужасно потел - откуда только бралось столько влаги на лбу, на верхней губе, даже на кончике носа, - говорят, в таких случаях и надо принимать солевые таблетки.
- Женат на самом кровожадном существе во всем штате! - сказал он миссис Силсберн с мягким смешком, явно рассчитанным на публику. Из автоматического почтения к его чину я тоже чуть было не издал что-то вроде смешка - и этот коротенький, бессмысленный смешок чужака и младшего чина ясно показал бы. что и я на стороне лейтенанта и всех пассажиров такси и вообще я не против, а за.
- Нет, я не шучу! - сказала невестина подружка. - На две минутки, братцы, мне бы на две минутки! Ох, я бы собственными своими ручками...
- Ладно, ладно, не шуми, не волнуйся! - сказал ее муж, очевидно обладавший неиссякаемым запасом семейного долготерпения. - Не волнуйся - дольше проживешь.
Mrs Silsburn turned briefly - but completely - around to smile at the speaker. Then she faced front again. We made the round trip, inn fact, almost in unison. Considering that Mrs Silsburn had turned around for only an instant, the smile she had bestowed on the Matron of Honor was a kind of jump-scat masterpiece. It was vivid enough to express unlimited partisanship with all young people, all over the world, but most particularly with this spirited, outspoken local representative, to whom, perhaps, she had been little more than perfunctorily introduced, if at all.
'Bloodthirsty wench,' said a chuckling male voice. And Mrs Silsburn and I turned around again. It was the Matron of Honor's husband who had spoken up. He was seated directly behind me, at his wife's left. He and I briefly exchanged that blank, uncomradely look which, possibly, in the crapulous year of 1942, only an officer and a private could exchange. A first lieutenant in the Signal Corps, he was wearing a very interesting Air Corps pilot's cap - a visored hat with the metal frame removed from inside the crown, which usually conferred on the wearer a certain, presumably desired, intrepid look. In his case, however, the cap didn't begin to fill the bill. It seemed to serve no other purpose than to make my own outsize, regulation headpiece feel rather like a clown's hat that someone had nervously picked out of the incinerator. His face was sallow and, essentially, daunted-looking. He was perspiring with an almost incredible profusion - on his forehead, on his upper lip, and even at the end of his nose -to the point where a salt tablet might have been in order. 'I'm married to the bloodthirstiest wench in six counties,' he said, addressing Mrs Silsburn and giving another soft, public chuckle. In automatic deference to his rank, I very nearly chuckled right along with him - a short, inane, stranger's and draftee's chuckle that would clearly signify that I was with him and everyone else in the car, against no one. 'I mean it,' the Matron of Honor said. 'Just two minutes - that's all, brother. Oh, if I could just get my two little hands -'
'All right, now, take it easy, take it easy,' her husband said, still with apparently inexhaustible resources of connubial good humor. 'Just take it easy. You'll last longer.'
Миссис Силзбёрн снова обернулась к заднему сиденью и оделила подружку невесты только что не канонизированной улыбкой.
– А кого-нибудь с его половины на свадьбе видели? – мягко осведомилась она, лишь чуточку подчеркнув – совершенно благовоспитанно, не более того – личное местоимение.
Ответ подружки невесты раздался с ядовитой громкостью:
Нет.Они все на западном побережье или еще где. Попались бы они мне. Вновь прозвучал хмычок ее мужа.
– И что бы ты следала, милая? – спросил он – и машинально мне подмигнул.
– Ну, я не знаю, но что-нибудь бы сделала, - ответила подружка невесты. Хмычок слева от нее набрал децибелов. – Точно бы сделала! – стояла на своем она. – Сказала бы им что-нибудь.То есть. Господи. – Говорила она все самоувереннее, будто понимая, что с подсказкой от мужа мы все в пределах слышимости полагаем ее чувство справедливости, сколь бы юношеским и непрактичным оно не было, в какой-то степени симпатично прямолинейным, отважным. – Я не знаю, что я бы им сказала. Может, пролепетала бы какую-нибудь глупость. Но господи боже мой. Честно! Тут абсолютное убийство кому-то с рук сходит, а я такого не перевариваю. У меня аж кровь закипает. – Живость свою она придержала ровно настолько, чтобы ее подстегнул взгляд напускного переживания от миссис Силзбёрн. Мы с этой последней теперь сверхучтиво развернулись на своих откидных сиденьях полностью. – Я не шучу, – сказал подружка невесты. – Нельзя мчаться по жизни тараном и делать людям больно, если заблагорассудится. – Боюсь, я очень мало знаю об этом юноше, – тихо сказала миссис Силзбёрн. – Я с ним даже не встречалась. Я впервые услышала, что Мюриэл вообще обручена…
– С ним никто не встречался, – довольно пылко произнесла подружка невесты. – Даже я с ним не знакома. У нас было две репетиции, и оба раза вместо него приходилось стоять бедному папе Мюриэл, а все потому, что его дурацкий самолет не мог взлететь. Он должен был сюда примчаться вечером в прошлый вторник на каком-то дурацком военном самолете, но в этом Колорадо, или Аризоне, или, где там, шел снег или еще какая дрянь, и прилетел он только в час ночи вчера. И сразу – в этот безумный час звонит Мюриэл по телефону отукда-то аж с Лонг-Айленда или еще откуда-то и просит встретится с ним в вестибюле какого-то кошмарного отеля, чтобы только поговорить. – Подружка невесты красноречиво содрогнулась. Но вы же знаете Мюриэл. Она такая милашка, ею помыкает кто угодно и родня их в придачу. Это меня и бесит. Таким людям в конце всегда больно… В общем, она одевается, ловит такси, и потом сидит с этим типом в каком-то кошмарном вестибюле, разговаривает до без четверти пять утра. – Подружка разжала хватку на букете гардений лишь для того, чтобы приподнять два стиснутых кулака. –Ууу, я просто в бешенстве! – сказала она.
Миссис Силсберн снова обернулась назад и одарила невестину подружку почти ангельской улыбкой.
- А кто-нибудь видел его родных на свадьбе? - спросила она мягко и вполне воспитанно, подчеркивая личное местоимение.
В ответе невестиной подружки была взрывчатая сила.
- Нет! Они все не то западном побережье, не то еще где-то. Да, хотела бы я на них посмотреть!
Ее муж опять засмеялся.
- А что бы ты сделала, милочка? - спросил он и беззастенчиво подмигнул мне.
- Не знаю, но что-нибудь я бы обязательно сделала, - сказала она. Лейтенант засмеялся громче. - Обязательно! - настойчиво повторила она. - Я бы им все сказала! И вообще, боже мой! - Она говорила со все возрастающим апломбом, словно решив, что не только ее муж, но все остальные слушатели восхищаются ее прямотой, ее несколько вызывающим чувством справедливости, пусть даже в нем есть что-то детское, наивное. - Не знаю, что я им сказала бы. Наверно, несла бы всякую чепуху. Но господи ты боже! Честное слово не могут видеть, как людям спускают форменные преступления! У меня кровь кипит!
Она подавила благородное волнение ровно настолько, чтобы миссис Силсберн успела поддержать ее взглядом, выражающим нарочито подчеркнутое сочувствие. Мы с миссис Силсберн уже окончательно и сверхобщительно обернулись назад. - Да, вот именно, преступление! - продолжала невестина подружка. - Нельзя с ходу врезаться в жизнь, ранить людей, так, походя, оскорблять их лучшие чувства.
- К сожалению, я мало что знаю про этого молодого человека, - мягко сказала миссис Силсберн. - Я не видела его никогда. Только услышала, что Мюриель обручена...
- Никто его не видел, - резко бросила невестина подружка. - Даже я и то с ним незнакома. Два раза мы репетировали свадебную церемонию, и каждый раз бедному папе Мюриель приходилось заменять его только из-за того, что его идиотский самолет не мог вылететь. А во вторник он должен был вечером прилететь сюда на каком-то идиотском военном самолете, но в каком-то идиотском месте, не то в в Аризоне, не то в Колорадо, случилось какое-то идиотство, снег пошел, что ли, и он прилетел только вчера в час ночи! И в такой час он как сумасшедший вызывает Мюриель по телефону откуда-то с Лонг-Айленда и просит встретиться с ним в холле какой-то жуткой гостиницы - ему, видите ли, надо с ней поговорить. - Невестина подружка красноречиво передернула плечами. - Но вы же знаете Мюриель, с таким ангелом каждый стречный-поперечный может выкомаривать что ему вздумается. Меня это просто бесит. Таких, как она, всегда обижают... И представьте, она одевается, мчится в такси и сидит в каком-то жутком холле, разговаривает до половины пятого утра! - Невестина подружка выпустила из рук букет и сжала оба кулака на коленях: - Ох, я просто взбесилась!
Mrs Silsburn faced around toward the back of the car again, and favored the Matron of Honor with an all but canonized smile. 'Did anyone see any of his people at the wedding?' she inquired softly, with just a little emphasis - no more than perfectly genteel - on the personal pronoun.
The Matron of Honor's answer came with toxic volume: 'No. They're all out on the West Coast or someplace. I just wish I had.'
Her husband's chuckle sounded again. 'What wouldja done if you had, honey?' he asked - and winked indiscriminately at me.
'Well, I don't know, but I'd've done something,' said the Matron of Honor. The chuckle at her left expanded in volume. 'Well, I would have!' she insisted. ' I'd've said something to them. My gosh.' She spoke with increasing aplomb, as though perceiving that, cued by her husband, the rest of us within earshot were finding something attractively forthright - spunky - about her sense of justice, however youthful or impractical it might be. ' I don't know what I'd have said to them. I probably would have just blabbered something idiotic. But my gosh. Honestly! I just can't stand to see somebody get away with absolute murder. It makes my blood boil.' She suspended animation just long enough to be bolstered by a look of simulated empathy from Mrs Silsburn. Mrs Silsburn and I were now turned completely, supersociably, around in our jump seats. 'I mean it,' the Matron of Honor said. 'You can't just barge through life hurting people's feelings whenever you feel like it.'
'I'm afraid I know very little about the young man,' Mrs Silsburn said, softly. 'As a matter of fact, I haven't even met him. The first I'd heard that Muriel was even engaged -'
'Nobody's met him,' the Matron of Honor said, rather explosively. 'I haven't even met him. We had two rehearsals, and both times Muriel's poor father had to take his place, just because his crazy plane couldn't take off. He was supposed to get a hop here last Tuesday night in some crazy Army plane, but it was snowing or something crazy in Colorado, or Arizona, or one of those crazy places, and he didn't get in till one o'clock in the morning, last night. Then - at that insane hour - he calls Muriel on the phone from way out in Long Island or someplace and asks her to meet him in the lobby of some horrible hotel so they can talk.' The Matron of Honor shuddered eloquently. 'And you know Muriel. She's just darling enough to let anybody and his brother push her around. That's what gripes me. It's always those kind of people that get hurt in the end.... Anyway, so she gets dressed and gets in a cab and sits in some horrible lobby talking with him till quarter to five in the morning.' The Matron of Honor released her grip on her gardenia bouquet long enough to raise two clenched fists above her lap. 'Ooo, it makes me so mad!' she said.
– Какого отеля? – спросил я подружку невесты. – Вы не знаете? – Я постарался это сказать легко, будто бы отец мой случайно занимается гостиницами и я выказываю некий вполне объяснимый сыновний интерес к тому, где в Нью-Йорке останавливаются люди. На самом же деле, вопрос мой не означал почти ничего. Я просто размышлял вслух – более-менее. Мне стало любопытно: мой брат просил свою нареченную о встрече в гостиничном вестибюле, а не у себя в свободной квартире. Нравственность подобного приглашения была совершенно для него типична, но все равно как-то странно.
Откуда я знаю, какого? – огрызнулась подружка невесты. – Просто какого-то. – Она воззрилась на меня. – А что? – вопросила она. – Вы его друг?
Нечто во взгляде ее внушало робость. Казалось, он исходит от толпы в одну женщину, которую лишь случай и время разлучили с вязанием и превосходным видом на гильотину. (Сноска: Имеются в виду «вязальщицы» - женщины, которых в период якобинского террора нанимали для соблюдения буквы судопроизводств при публичном вынесении смертных приговоров; обычно сидели около гильотины и вязали.)
– Мы вместе росли, – ответил я почти неразборчиво.
– Повезло, же!
– Ладно тебе, – сказал ее муж.
– Ох прости меня, – сказала подружка невесты, – ему, но обращаясь к нам всем. – но тебя с ней не было, когда бедняжка целый час на слезы исходила. Это не смешно, и ты этого не забывай. Я слыхала, что женихи в последний момент трусят и все такое. Но так не поступают в последний миг. В смысле не делают так, чтобы до полусмерти смутить множество совершенно милых людей и едва не сломить девочке дух и все такое! Если он передумал, почему не написать ей и хотя бы не расторгнуть все воспитанно, ради всего святого? Пока не поздно.
– Ладно не заводись, только не заводись, – сказал ее муж.
Хмысок его все еще витал в воздухе, но звучал уже как-то напряженно.
– Но я же не шучу! Написал бы да просто сказал ей, как мужчина, чтоб не было такой трагедии, а? – Она вдруг вперилась в меня. – Вы случайно не в курсе, где он сейчас может быть? – вопросила она со сталью в голосе. – Вы же друзья детства, значит, должны как-то…
– Я приехал в Нью-Йорк всего два часа назад, – занервничал я. Не только подружка невесты, но и ее муж и миссис Силзбёрн теперь на меня палилсь. – Мне даже телефон еще не попадался. – В тот миг, насколько мне помнится, меня опять придушил кашель. Достаточно подлинный, но должен сказать, я очень мало старался подавить его или сократить приступ.
– Вашим кашлем кто-нибудь занимался, боец? – спросил меня лейтенант, когда кашель прекратился.
Тут меня одолел новый приступ – странное дело, но тоже неподдельный. Я по-прежнему сидел как бы на четверть обернувшись вправо, всем корпусом по ходу движения – вполне хватало, чтобы кашлять с гигиенической пристойностью.
- А в какой гостинице? - спросил я ее. - Вы не знаете в какой?
Я старался говорить небрежно, как будто трест гостиниц принадлежит, скажем, моему отцу и я с понятным сыновним интересом хочу узнать, где же останавливаются в Нью-Йорке приезжие. Но, в сущности, мой вопрос ничего не значил. Я просто думал вслух. Мне показался любопытным самый факт, что брат просил свою невесту приехать к нему в какую-то гостиницу, а не в свою пустую квартиру. Правда, с моральной стороны такое приглашение было вполне в его характере, но все-таки мне было любопытно.
- Не знаю, в какой гостинице, - раздраженно сказала невестина подружка. - В какой-то гостинице - и все. - - Она вдруг пристально посмотрела на меня: - А вам-то зачем? Вы его приятель, что ли?
В ее взгляде была явная угроза. Казалось, в ней одной воплотилась целая толпа женщин и в другое время при случае она сидела бы с вязаньем у самой гильотины. А я всю жизнь больше всего боялся толпы.
- Мы с ним выросли вместе, - сказал я еле внятно.
- Смотри, какой счастливчик!
- Ну, ну, не надо! - сказал ее муж.
- Ах, виновата! - сказала невестина подружка, обращаясь к нему, хотя относилось это ко всем нам. - Но вы не видели, как эта бедная девочка битых два часа плакала, не осушая глаз. Ничего смешного тут нет - не думайте, пожалуйста! Слыхали мы про струсивших женихов. Но не в последнюю же минуту! Понимаете, так не поступают, не ставят в неловкое положение целое общество, нельзя порядочных людей доводить чуть ли не до припадка и доводить чуть ли не до припадка и сводить девочку с ума. Если он передумал, почему он ей не написал, почему не порвал с ней, как джентльмен, скажите ради бога? Заранее, пока не заварил всю эту кашу!
- Ну ладно, успокойся, успокойся! - сказал ее муж. Он все еще посмеивался но смех звучал довольно натянуто.
- Нет, я серьезно! Почему он не мог ей написать и все объяснить как мужчина, предупредить эту трагедию, и все такое? - Она метнула в меня взглядом. - Кстати, вы случайно не знаете, где он? - спросила она с металлом в голосе. - Если вы друзья детства, вы бы должны...
- Да я всего два часа как приехал в Нью-Йорк, - сказал я робко.
Теперь не только невестина подружка, но и ее муж, и миссис Силсберн уставились на меня. - Я даже до телефона не успел добраться.
Помню, что именно в эту минуту на меня напал приступ кашля. Кашель был вполне непритворный, но должен сознаться, что я не приложил никаких усилий, чтобы его унять или ослабить.
- Вы лечились от кашля, солдат? - спросил лейтенант, когда я перестал кашлять.
Но тут у меня снова начался кашель и, как ни странно, опять без всякого притворства. Я все еще сидел в пол - или в четверть оборота к задней скамье, но старался отвернуться так, чтобы кашлять по всем правилам приличия и гигиены.
'What hotel?' I asked the Matron of Honor.' Do you know?
I tried to make my voice sound casual, as though, possibly, my father might be in the hotel business and I took a certain understandable filial interest in where people stopped in New York. In reality, my question meant almost nothing. I was just thinking aloud, more or less. I'd been interested in the fact that my brother had asked his fiancée to meet him in a hotel lobby, rather than at his empty, available apartment. The morality of the invitation was by no means out of character, but it interested me, mildly, nonetheless.
'I don't know which hotel,' the Matron of Honor said irritably. 'Just some hotel.' She stared at me. 'Why?' she demanded. 'Are you a friend of his?'
There was something distinctly intimidating about her stare. It seemed to come from a one-woman mob, separated only by time and chance from her knitting bag and a splendid view of the guillotine. I've been terrified of mobs, off any kind, all my life. 'We were boys together,' I answered, all but unintelligibly.
'Well, lucky you!'
'Now, now,' said her husband.
'Well, I'm sorry,' the Matron of Honor said to him, but addressing all of us. 'But you haven't been in a room watching that poor kid cry her eyes out for a solid hour. It's not funny - and don't you forget it. I've heard about grooms getting cold feet, and all that. But you don't do it at the last minute. I mean you don't do it so that you'll embarrass a lot of perfectly nice people half to death and almost break a kid's spirit and everything ! If he'd changed his mind, why didn't he write to her and at least break it off like a gentleman, for goodness' sake? Before all the damage was done.'
'All right, take it easy, just take it easy,' her husband said. His chuckle was still there, but it was sounding a trifle strained.
'Well, I mean it ! Why couldn't he write to her and just tell her, like a man, and prevent all this tragedy and everything?'
She looked at me, abruptly. 'Do you have any idea where he is, by any chance?' she demanded, with metal in her voice. 'If you were boyhood friends, you should have some -'
'I just got into New York about two hours ago,' I said nervously. Not only the Matron of Honor but her husband and Mrs Silsburn as well were now staring at me. 'So far, I haven't even had a chance to get to a phone.' At that point, as I remember, I had a coughing spell. It was genuine enough, but I must say I did very little to suppress it or shorten its duration.
'You had that cough looked at, soldier?' the Lieutenant asked me when I'd come out of it. At that instant, I had another coughing spell - a perfectly genuine one, oddly enough. I was still turned a sort of half or quarter right in my jump seat, with my body averted just enough toward the front of the car to be able to cough with all due hygienic propriety.
Сайт создан в системе uCoz